Читать книгу - "Главная русская книга. О «Войне и мире» Л. Н. Толстого - Вячеслав Николаевич Курицын"

не ошибаюсь… прошу извинить, извинить… не знал, сударыня. Видит Бог не знал, что вы удостоили…» Князь Андрей в это время в поездке, потом разгорается история Наташи и Анатоля, разрыв, и читателю не расскажут, узнал ли вообще князь Андрей, что его родной отец оскорбил его невесту, что жизнь и автор отомстили ему на такой вот вычурный жестокий манер. Собственно, и сама выжидательная поездка князя Андрея — результат спеси его отца, который не хотел, чтобы сын женился на какой-то там московской графине.

Придавленный небом Аустерлица, ужаленный изменой Наташи, Андрей будет вытравлять из себя подобные представления о человеческих отношениях, всякого рода писаные и неписаные субординации. Его неприятно поразит в Сперанском тонкая лесть, соединенная с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признании своего собеседника с собою вместе единственными людьми, способными понимать всю глупость всех остальных. «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты, и овцы целы…», «Они этого не могут понять…» и все такое. Вытравит эти представления князь Андрей или не вытравит, как скоро вытравит и насколько надежно — одна из главных сюжетных линий романа. Там много важных вопросов: да, он простит Анатоля Курагина перед его и своей смертью, но много ли стоит такое прощение перед смертью… Сейчас, однако, я не о судьбе конкретного героя, а о самой практике деления людей на достойных и недостойных.

Денисов не хочет верить, что кошелек украл Телянин, такой же, как и он, Денисов, офицер, боевой товарищ, так не должно быть, потому Денисов наезжает на низшего, на Лаврушку, хотя читателю очевидно, что не стал бы слуга-то красть. Жерков в армии сначала воротит нос от разжалованного Долохова — зачем узнавать какого-то проштрафившегося разжалованного, — но вот становится понятно, что Долохов быстро вернет себе позиции, и Жерков начинает в нем заискивать.

Важный момент: не только князь измывается над графиней или дворянин — над простолюдином, — нет, штабной офицер измывается над генералом, разночинец Сперанский (сын священника) презирает высших чиновников империи. Дело в самом механизме: кто ситуативно оказывается выше, слишком легко включает режим доминирования и презрения. В центре — удовольствие человека от того, что он унижает другого. А уж по какой линии унизить, по классовой-социальной или по какой иной — найдется.

Анализируя историософию «Войны и мира», я снисходительно, как живой исследователь над мертвым автором, подтрунивал над Толстым, который раз за разом возвращается к, казалось бы, однозначно решенной теме никчемности великих личностей. Но сейчас — следуя возвратно-поступательной эстетике — я восторженно процитирую вдохновенный пассаж про «грандов», особых личностей, которым позволено больше, чем неособым.

Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого — нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.

«C’est grand!» — говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand — хорошо, не grand — дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких-то особенных существ, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих… товарищей… людей, им приведенных сюда, чувствует que c’est grand, и душа его покойна.

Здесь Толстой спорит не только с почтенной традицией выделения особых людей, с, условно говоря, пушкинской фразой о Байроне «Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе», с воспевавшим Печорина Белинским («Да, в этом человеке есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет; в самых пороках его проблескивает что-то великое, как молния в черных тучах, и он прекрасен, полон поэзии даже и в те минуты, когда человеческое чувство восстает на него»). Важнее, что он воюет таким образом со своим героем Андреем Болконским.

Интересна реакция К. Леонтьева на один из подобных сюжетов, перетекший в «Войну и мир» из «Севастопольских рассказов», на странный род военного тщеславия, когда, несмотря на близость смерти, «каждый офицер беспрестанно тревожится о том, как с ним обойдутся те офицеры, которые стоят выше его в обществе, богаче, элегантнее, знатнее и т. д.». Леонтьев, во-первых, не находит ничего дурного в «древнем, вековечном и естественном желании хоть чем-нибудь да сравниться с высшими, понравиться им, получить доступ в их общество и т. д.», а во-вторых, говорит, что оно как минимум не хуже новомодного «демократического» искательства у низших, у толпы, у простолюдинов.

Через это искательство Леонтьев связывает Толстого с «натуральной школой», обличительной литературой предшествующих десятилетий, вылупившейся, по Леонтьеву, из позднего Гоголя, из «Ревизора» и «Мертвых душ», этих «мрачных односторонне-сатирических произведений, изображавших лишь одну пошлость жизни нашей». Стиль этой школы Леонтьев именует «всероссийским ковырянием». Конкретно у Толстого под ковыряние подпадают избыточная въедливость, подозрительность, стремление непременно высмотреть в человеке — и в физическом, и в нравственном его облике — что-либо неприятное.

Можно, наверное, на основании только что приведенных цитат заклеймить Леонтьева каким-нибудь прозвищем вроде «рабской натуры». Человек называет естественным желание понравиться высшим — фи! — и выступает против социальных разоблачений. Он еще и войну воспевал, между прочим, как явление[112], — да и как можно «Мертвые души», книгу, полную веселья и сочувствия к людям, считать односторонне-мрачной. Но может быть так, что подобное отношение к «ковыряниям» вызвано не только избыточной въедливостью Леонтьева, а есть для него основания и в свойствах самого объекта, этой самой, во-первых, «ковыряющей школы» и «Войны и мира», во-вторых?

Физиологический очерк, «натуральная школа», «критический реализм», «обличительное направление», целая группа пересекающихся литературных тенденций середины 1840-х, 1850-х, начала 1860-х предъявляла действительности новый строгий счет. Два тома сборника «Физиология Петербурга», ранний Достоевский, «Кто виноват?» Герцена и «Обыкновенная история» Гончарова, «Записки замоскворецкого жителя» Островского, а позже его драматургия, «Деревня» и «Антон-горемыка» Григоровича, сатирические сочинения Некрасова в стихах и прозе, Тургенев («Потом любовь сменив на дружбу, / Он вдруг умолк… / И присмирев — вступил на службу / В пехотный полк» — из стихотворения «Человек, каких много»), Е. Дрианский, И. Панаев, Н. Огарев, А. Писемский, Я. Бутков (автор пассажа «Человек без рублей, хотя бы то был и чиновник, ничего не значит, ни к чему не годится и ничего не стоит. Человек с рублями, хотя бы то и не был чиновник, имеет значение всюду, годится ко всему и стоит той суммы рублей, которою он обладает»), И. Кокорев, Е. Гребенка, В. Даль, особо острые «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина. Авторы и произведения разного качества, которые с разной степенью прямоты и искусности вводили в литературу низкую реальность, повседневный быт, по определению грустный. «Все серые и грязные стороны нашей жизни и нашего общества… Гнет, несправедливость, незаконные посягательства одних, бесполезные страдания других, апатическое равнодушие третьих, гонения, воздвигаемые обществом против самобытности отдельных личностей…» — формулировки Писарева из